N. 6 – 2007 – Tradizione-Romana
Università
Statale di San Pietroburgo
Dell’azione Publiciana nel diritto
civile, con riguardo speciale all’attuale diritto civile russo*
Il comma 2 dell’art. 234 del Codice Civile della
Federazione Russa recita:
«Prima dell’acquisizione del diritto di proprietà
ai beni in virtù dell’usucapione la persona possedente i beni pro suo ha il
diritto di difesa del suo possesso contro i terzi che non sono proprietari, né
hanno diritti di possederli in virtù di un altro titolo previsto dalla legge
oppure dal contratto».
Esistono diverse interpretazioni di questo comma del
Codice. Alcuni civilisti insistono che con questo articolo viene fissato un
principio analogo alla azione Publiciana del diritto romano[1]. Gli altri pensano che qui si tratta della difesa
possessoria[2].
La discussione ha conseguenze pratiche di una certa
importanza, perché la Publiciana nella dottrina romanistica viene sempre
qualificata come un rimedio petitorio, in difesa della possessio ad
usucapionem come un diritto reale, benché relativo, ma simile alla
proprietà nel suo contenuto[3]. La stessa qualificazione determina il campo
dell’applicazione di detta azione.
Ulpiano (D. 6.2.7.6)
scrisse che
Publiciana actio
ad instar proprietatis, non ad instar possessionis respicit (D. 6.2.7.6.),
e che
In Publiciana
actione omnia eadem erunt, quae et in rei vindicatione diximus (D. 6.2.7.6).
Così la Publiciana come azione reale viene applicata
contro tutti i terzi (erga omnes) ad eccezione del proprietario.
Al contrario, la difesa possessoria nel senso proprio
romanistico garantisce protezione giuridica ad ogni possesso indipendentemente dal
suo carattere, anche se lo stesso è di mala fede e viziato, quale è, per
esempio, il possesso clandestino o violento. Secondo Venuleio,
D. 41.2.53: Adversus extraneos vitiosa possessio prodesse solet.
Per questa ragione la qualificazione di ogni possesso di
fatto come diritto reale diventa assolutamente impossibile, malgrado la sua
protezione giuridica contro attentati dei terzi.
La personalità del possessore è considerata nella
dottrina come oggetto della difesa possessoria fin dai tempi di F.C. von
Savigny, perché la concezione del possesso stesso come oggetto da difendere con
gli interdetti possessori è logicamente inammissibile. Nei limiti di questo
schema il fatto di commettere violenza contro la volontà dell’uomo diventa la
base essenziale per la difesa possessoria. Per questo motivo gli interdetti
possessori sono sempre personali. La richiesta di recupero del possesso nasce
dall’attentato alla personalità del possessore, cioè ex delicto. Il
delinquente è obbligato a restituire il possesso. Questo suo obbligo ha
carattere delittuoso, e non può essere legato alla cosa (in rem scripto)[4].
Quindi il rimedio possessorio diventa inapplicabile, se
l’autore dello spoglio avesse già consegnato il possesso ad un’altra persona,
che possiede la cosa col titolo putativo:
(D. 43.1.3) Interdicta
omnia licet in rem videantur concepta, vi tamen ipsa personalia sunt.
Contro un terzo si possono intentare soltanto azioni
reali come la rivendicazione oppure l’azione Publiciana.
Bisogna tener conto, che il diritto del possesso ad
usucapionem sparisce insieme alla Publiciana nel momento dell’acquisizione
dello stesso possesso da un terzo in buona fede. Per questa ragione, infatti,
la Publiciana vale solo contro un malae fidei possessor, il quale già
nel momento dell’acquisizione del possesso sapeva che il proprio titolo di
possesso era viziato. Tale potrebbe essere, per esempio, un compratore
consapevole che l’acquisto riguarda una cosa rubata.
Così la qualificazione dell’azione nata dal comma 2
dell’art. 234 del Codice Civile Russo come rimedio possessorio, oppure
viceversa petitorio, determina la sua natura giuridica come azione personale o
come azione reale. I fautori della presenza della difesa possessoria nel detto
comma del Codice Civile Russo potrebbero – magari – dire, che nei codici
moderni le azioni possessorie hanno già lo stesso carattere della Publiciana
romana. Adesso non solo il ladro stesso, ma anche qualsiasi terzo che abbia
acquistato da lui il possesso in mala fede va passivamente legittimato per le
azioni possessorie.
Tuttavia, se prendiamo in considerazione la base
dottrinale dell’attuale ampliamento del settore di applicazione di queste
azioni, potremmo vedere, che esso diviene inammissibile per la privatistica
della Russia.
Infatti le azioni possessorie furono trasformate in reali
nel diritto canonico medievale, il quale dichiarava ogni possessore di mala
fede fautor delicti cioè complice dell’autore dello spoglio. Nelle
Decretali del Pontefice Innocenzo III si legge:
Saepe contingit
quod spoliatus, per spoliatorem in alium re translata, dum adversus possessorem
non subvenitur per restitutionis beneficium eidem spoliato, commodo
possessionis amisso, propter difficultatem probationum, juris proprietatis
amittit effectum. Unde, non obstante juris rigore, sancimus ut si quis de
caetero scienter rem talem receperit, quum spoliatori quasi succedat in vitium
(eo quod non multum intersit quoad periculum animae, injuste detinere ac
invadere alienum) contra possessorem hujusmodi, spoliato per restitutionis
beneficium succurratur (C. 18. X. de restit. spoliat [a. 1216] II.13).
Ma la stessa costruzione sembra inaccettabile nel diritto
russo attuale, il quale distingue il ladro e, per esempio, il compratore della
cosa rubata come due figure diverse.
Inoltre, nel corso dello sviluppo storico dell’actio spolii già nel Medioevo essa fu
concessa in fin dei conti contro qualsivoglia possessore di buona o di mala
fede senza distinzione[5].
Nell’Ottocento fu proposto un altro schema dogmatico per
sostenere il carattere assoluto dato alle azioni possessorie. Alcuni autori affermavano
che gli interdetti possessori romani non hanno nulla in comune con le azioni
possessorie dei codici moderni, perché anche queste ultime rappresentano una
specie della Publiciana[6].
Detto modello è nato grazie alla presenza nei codici
moderni della prescrizione acquisitiva straordinaria di 30 anni, priva di quel
requisito necessario del possesso ad usucapionem che è la buona fede.
Così ora anche il possessore di mala fede viene considerato possessor ad
usucapionem, perciò si può ritenere che ogni possesso è un diritto reale,
essendo protetto dall’azione reale.
Il diritto russo vigente non contiene la prescrizione
straordinaria, ma questo discorso illustra chiaramente l’impossibilità di
un’azione possessoria reale senza riconoscere il diritto reale come oggetto
della sua protezione.
Alcuni partigiani della difesa possessoria nel diritto
russo vigente hanno preferito seguire la via di Rudolf Jhering; insistendo che
la stessa difesa serve par excellence a difendere il proprietario,
perché quest’ultimo ha bisogno di una difesa operativa e provvisoria del suo
possesso senza onere della prova del suo diritto[7].
Ma prima di tutto si può notare che non esiste nessun
regolamento speciale di procedura per un esame urgente dell’azione prevista dal
comma 2 dell’art. 234 del Codice Civile Russo.
Per questo motivo quest’ultima viene esaminata al pari
della rivendicazione, cioè con le stesse lungaggini proprie della procedura
civile ordinaria.
Inoltre è ben noto, che le difficoltà probatorie della
rivendicazione del diritto russo siano solo mitiche, perché la presunzione del
diritto di proprietà del rivendicante è stata riconosciuta già nella
giurisprudenza sovietica, e sopravvive fino ad oggi[8].
Essa è praticamente necessaria anche senza la sua
fissazione formale nella legge, perché permette di evitare la scomoda procedura
della cosiddetta probatio diabolica, che potrebbe bloccare una difesa
vera e propria di ogni diritto nelle condizioni del traffico commerciale
veloce.
E’ vero che anche con questa presunzione un proprietario
può essere interessato ad intentare la causa non come tale, ma come possessor
ad usucapionem.
Ha motivi di fare questo soltanto se ha paura di non
riuscire a provare il suo titolo nel caso il convenuto nella rivendicazione gli
opponesse degli argomenti idonei per contestare il titolo dell’attore.
Infatti la peculiarità del diritto civile russo consiste
nel fatto che, a differenza di tanti altri ordinamenti giuridici, la suddetta
presunzione non solo non è fissata nella legge, ma neanche riconosciuta nella
dottrina come presumptio iuris et de iure. Perciò il convenuto può
opporre al rivendicante un riferimento ad ius tertii, essendo anche malae
fidei possessor, e in tal caso l’attore perderà la causa[9].
Si può dire che in questo senso il diritto russo si appoggia
al vecchio adagio beati possidentes, perché nella situazione descritta
il convenuto qui possidet quia possidet conserva la sua posizione di
fatto. Inoltre, secondo il diritto russo il giudice può negare l’azione ex
officio se troverà la rivendicazione fondata sul titolo nullo, perche il
comma 2 dell’art. 166 del Codice Civile della Federazione Russa prescrive che
la corte ha diritto di applicare di propria iniziativa «le conseguenze della
inefficacia del negozio giuridico nullo».
Dall’altro lato, la detta presunzione dà opportunità di
difendere il loro possesso tramite la rivendicazione anche ai possessori
illegittimi, se il convenuto, nonché il giudice, non hanno a loro disposizione
prove di confutazione del diritto dell’attore. Anche i civilisti sovietici
riconoscevano questa circostanza, ma davano ad essa poca importanza[10].
Frattanto la costatazione dello stesso fatto condusse
molti giuristi francesi e italiani dell’Ottocento (C. Ferrini, C. Appleton etc.)
alla conclusione, che la rivendicazione degli ordinamenti giuridici moderni, e
la rei vindicatio del diritto romano classico fossero simili soltanto
nella loro denominazione. Infatti, secondo loro l’azione Publiciana rappresenta
un vero e proprio prototipo della rivendicazione moderna, siccome richiede solo
di provare lo stato giuridico dell’attore, sufficiente per l’usucapione, cioè
il suo possesso[11].
E’ poco importante se l’attore fosse vero proprietario o
no, ma la rivendicazione è possibile se lui ha perso il possesso, e il
possessore attuale non può provare un titolo uguale (cioé possessio ad
usucapionem) oppure quello prevalente (cioè il diritto di proprietà).
Da questa discussione teoretica risultava che la
proprietà in realtà non ha la qualità di assolutezza, invece è un diritto
relativo. Per questa ragione una persona può essere riconosciuta proprietario
in una causa, ma poi perdere questo stato in un’altra lite. Per esempio, se
qualcuno ha comprato una cosa rubata e poi questa gli è stata rubata di nuovo,
la si può rivendicare nonostante la mancanza del diritto di proprietà
dell’attore. Ciò nondimeno, non può opporre il riferimento sull’accertamento
del suo diritto di proprietà in questa lite come pregiudiziale in una eventuale
lite conseguente contro il proprietario iniziale della stessa cosa. Lui è
proprietario in relazione a tutti gli altri, ma ad eccezione di quest’ultimo.
Questo concetto corrisponde alla teoria specifica della
relativa nullità del negozio giuridico, costruita nel diritto francese, secondo
cui un titolo nullo nei riguardi di una limitata quantità di persone, rimane
valido nei confronti di tutti gli altri[12].
L’esempio riferito dimostra la debolezza
dell’argomentazione di P. Bonfante[13], di C. Brezzo[14] e di qualche altro giurista, i quali avevano sostenuto
che nei sistemi giuridici moderni il diritto di proprietà – a differenza del
diritto romano – non ha bisogno della probatio diabolica per provarlo
come diritto assoluto.
I loro argomenti si basavano sulle norme degli ordini
giuridici moderni, che difendono gli acquirenti di buona fede, riconoscendoli
come proprietari.
Ma teniamo conto che non esistono sistemi giuridici nei
quali una simile tutela di buona fede dell’acquirente sarebbe incondizionata e
senza riserve. In particolare l’acquirente della cosa rimane sempre senza
tutela nel caso in cui il possesso del possessore precedente fosse stato perso
da esso involontariamente.
L’analogia con la Publiciana romana permette di accordare
l’indicata relatività del diritto di proprietà, determinata dagli aspetti
processuali della sua difesa, con l’assolutezza teorica dello stesso diritto.
In fin dei conti la scadenza dell’usucapione trasforma la
posizione relativa del possessore in quella assoluta, la quale in realtà è
sufficiente per opporla a qualsiasi terzo. Così la prescrizione acquisitiva
diventa regina delle prove nella procedura civile[15].
I compilatori dei codici civili del gruppo germanico sono
riusciti ad evitare la confusione della rivendicazione con l’actio Publiciana, che presuppone la relatività inevitabile del diritto di
proprietà.
Sia il Codice Civile Generale Austriaco (ABGB), sia il
Codice Civile Tedesco (BGB) includono nei paragrafi speciali una azione del
possessore di buona fede, mentre si nota l’essenza di una analoga azione per la
Publiciana. Si tratta dei §§ 372-374 del ABGB e dei §§ 1006 – 1007 del BGB.
E’ vero che essa si fonda formalmente sulla presunzione
del diritto di proprietà del attore, ma quest’ultima e una praesumptio iuris
et de iure. Un riferimento ad ius tertii non può essere opposto dal
convenuto nella causa[16].
Cosi si può dire che il principio della Publiciana è
stato realizzato nei codici moderni in due modi. In alcuni codici esso è
nascosto nella rivendicazione stessa, fondata sulla presunzione del diritto di
proprietà dell’attore. Questo schema e molto simile al concetto dell’azione del
proprietario nel common law, ed infatti elimina la contrapposizione
della proprietà al possesso[17].
Negli altri l’azione del tipo della Publiciana esiste
separatamente dalla rivendicazione. In questo caso si riconosce una certa
posizione giuridica intermedia tra la proprietà e il mero possesso come fatto.
Questo stato giuridico viene denominato come un diritto
reale limitato dell’acquirente di buona fede (oppure la cosiddetta “proprietà
publiciana” – quasidominium – nella
tradizione francese)[18], capace di trasformarsi in una proprietà vera e propria
dopo la scadenza dell’usucapione.
La peculiarità del diritto vigente russo consiste tanto nel
mescolanza dei due schemi, quanto nella mancanza della difesa possessoria che
presupporrebbe la protezione del possessore di mala fede al pari degli altri.
Questa costruzione, che magari può sembrare tanto strana nello specchio del
diritto comparato, deve la sua nascita all’assimilazione dei diversi elementi
dottrinali stranieri presi senza profonda riflessione sulle loro radici
storiche.
La constatazione fatta conferma che per la formazione
della dogmatica privatistica odierna l’analisi storica conserva il suo
inesauribile valore.
РЕЗЮМЕ
Существуют
различные
интерпретации
п.2 ст. 234 ГК РФ.
Некоторые
цивилисты
настаивают
на том, что в
этой статье
закреплен
аналог Публицианова
иска
римского
права. Другие
полагают, что
здесь идет
речь о
владельческой
защите. Эта
дискуссия
имеет важные
практические
последствия,
поскольку в
романистической
доктрине
Публицианов
иск всегда квалифицируется
как
инструмент
петиторной
защиты,
защищающий
«владение для
давности» как
«относительно-вещное
право». Таким образом,
Публицианов
иск должен
применяться
против всех
третьих лиц,
кроме
собственника.
Напротив,
владельческая
защита в
собственном,
то есть
романистическом
смысле данного
понятия
гарантирует
юридическую
защиту
любому
владению
безотносительно
к его
характеру,
даже если оно
недобросовестно
и порочно,
как, например,
владение
тайное и
насильственное.
По этой
причине
квалификация
любого фактического
владения как
вещного
права становится
абсолютно
невозможной,
несмотря на
его
юридическую
защиту от
посягательств
третьих лиц.
В качестве
объекта
владельческой
защиты в
доктрине со
времен Ф.К.
фон Савиньи
рассматривалась
личность
владельца,
поскольку
воззрение на
само
владение как
объект защиты
владельческими
интердиктами
является
логически
недопустимым.
Требование о
возврате владения
рождается из
посягательства
на личность
владельца, то
есть из
деликта. Поэтому
инструмент
владельческой
защиты становится
неприменим,
если
захватчик
уже передал
захваченное
владение
другому лицу,
которое
владеет
вещью на
основании
мнимого
титула. Против
третьего
лица можно
предъявлять
только
вещные иски,
такие как
виндикация
или
Публицианов
иск. При этом
следует
иметь в виду,
что в момент
приобретения
того же владения
добросовестным
третьим
лицом право
давностного
владения
исчезает
вместе с Публициановым
иском. По
этой причине
Публицианов иск
на самом деле
действует
только
против недобросовестного
владельца,
который уже в
момент
приобретения
владения был
осведомлен
относительно
порочности
титула своего
владения.
Таковым
может быть,
например,
скупщик
краденого.
Владельческие
иски стали
вещными в
средневековом
каноническом
праве,
которое объявило
всякого
недобросовестного
владельца
соучастником
захватчика.
Но эта конструкция
представляется
неприемлемой
для сегодняшнего
российского
права,
которое разграничивает
захватчика и,
например,
покупателя
краденой
вещи как две
разных
фигуры.
Позднее
некоторые
авторы (Ла
Вольпе, Апплетон)
настаивали
на том, что
владельческие
иски
современных
кодексов
также
являются разновидностью
Публицианова
иска, благодаря
наличию в
современных
кодексах
экстраординарной
30-летней
приобретательной
давности, лишенной
такого
необходимого
реквизита давностного
владения, как
добросовестность.
Таким
образом,
теперь недобросовестный
владелец
также должен
рассматриваться
как владелец
для давности,
поэтому
можно
считать, что
всякое
владение
является
вещным
правом, поскольку
оно защищено
вещным иском.
Российское
право не
содержит
экстраординарной
приобретательной
давности, но
эта линия рассуждений
хорошо
иллюстрирует
невозможность
вещного
владельческого
иска без
признания
предметом
его защиты
вещного
права.
Некоторые
сторонники
существования
владельческой
защиты в
действующем
российском
праве
предпочли
следовать
путем Рудольфа
Иеринга. Они
настаивают
на том, что
эта защита
служит
преимущественно
для защиты
собственника,
поскольку
этот
последний
нуждается в
оперативной
и
провизорной
защите
своего
владения без
доказывания
своего права.
Однако не существует
никаких
специальных
процессуальных
норм для
ускоренного
рассмотрения
иска,
предусмотренного
п.2 ст. 234 ГК РФ.
Кроме того,
хорошо известно,
что
трудности с
доказыванием
при виндикации
по
российскому
праву - это
миф,
поскольку
презумпция
права собственности
виндицирующего
истца была
признана уже
в советской
судебной
практике, и дожила
до сего дня.
Она
практически
неизбежна
даже при
отсутствии
ее
формального
закрепления в
законе,
поскольку
позволяет
избежать неудобной
процедуры
т.н.
«дьявольского
доказательства»,
которая
могла бы
блокировать
реальную и
действенную
защиту
любого права
в условиях
развитого
оборота.
Верно,
что даже при
наличии этой
презумпции
собственник
может быть
заинтересован
в том, чтобы
предъявить
иск не как
таковой, а как
давностный
владелец. Он
имеет мотивы
поступить
так только
опасаясь, что
ему не удастся
доказать
действительность
своего
титула в
случае, если
ответчик по
виндикации противопоставит
ему
аргументы,
достаточные
для
оспаривания
титула истца.
На самом деле
особенность
российского
права состоит
в том, что в
отличие от
многих иных
правопорядков
указанная
презумпция
не только не
закреплена в
законе, но
также не
признана в
доктрине presumptio iuris et de iure. Поэтому,
ответчик
может
противопоставить
истцу по
виндикации
ссылку на
право третьего
лица, даже
будучи сам
недобросовестным
владельцем, и
в таком
случае истец
проиграет
тяжбу.
Можно
сказать, что
в этом смысле
российское
право
придерживается
старой
пословицы «блаженны
владеющие»,
поскольку в
вышеописанной
ситуации
ответчик,
«который
владеет, потому
что он
владеет»,
сохраняет
свою фактическую
позицию.
Кроме того,
по
российскому
праву судья
может отказать
в
удовлетворении
иска по
собственной
инициативе,
если он
обнаружит,
что виндикация
основана на
ничтожном
титуле.
С
другой
стороны,
указанная
презумпция
дает
возможность защиты
владения
посредством
виндикации также
и незаконным
владельцам,
если ответчик,
а также и
судья не
имеют в своем
распоряжении
доказательства,
опровергающие
право истца.
Еще
советские
цивилисты
признавали
данное
обстоятельство,
но придавали
ему мало
значения.
Между тем,
констатация
этого же факта
привела
многих
французских
и итальянских
юристов XIX века
(К. Феррини, К.
Апплетона, и
др.) к
заключению,
что
виндикация в
современных
правопорядках,
и виндикация
в римском
праве имеют сходство
только в
названии. На
самом деле,
по их мнению,
именно Публицианов
иск является
настоящим и
действительным
прототипом
современной
виндикации,
поскольку он
требует
доказать
лишь юридическое
положение
истца,
достаточное
для
приобретательной
давности, то
есть его
владение. Не
имеет
большого
значения,
является ли истец
действительным
собственником
или нет, но
виндикация
возможна,
если он
утратил владение,
и нынешний
владелец не в
состоянии
доказать
равный титул
(то есть
давностное
владение),
или
превалирующий
(то есть право
собственности).
Результатом
этой
теоретической
дискуссии
стал вывод о
том, что
собственность
на самом деле
не обладает
качеством
абсолютности,
а является
относительным
правом. По
этой причине
можно быть
признанным
собственником
в одной
тяжбе, и
затем утратить
этот статус в
другой.
Например, если
кто-то купил
краденую
вещь и затем
она была украдена
у него, ее
можно
виндицировать,
несмотря на
отсутствие у
истца права
собственности.
Тем не менее,
после
удовлетворения
этого
виндикационного
иска истец не
может
противопоставить
ссылку на
признание его
права
собственности
в этом
процессе как
на преюдицию
в возможном
последующем
споре с изначальным
хозяином той
же вещи. Он
собственник
в отношении
всех, кроме
этого последнего.
Данная
концепция в
принципе
соответствует
специфической
теории
относительной
ничтожности
юридической
сделки,
сконструированной
во
французском
праве, по
которой титул
ничтожный в
отношении
ограниченного
круга лиц
действителен
в отношении
всех прочих.
Приведенный
выше пример
демонстрирует
слабость
аргументации
П. Бонфанте, К.
Бреццо и некоторых
других
юристов,
которые
настаивали на
том, что в
современных
правовых
системах
право
собственности
– в отличие от
римского
права – не
нуждается в
«дьявольском
доказательстве»
для того,
чтобы
доказать его
как абсолютное
право. Эти
аргументы
основывались
на тех нормах
современных
правопорядков,
которые
защищают
добросовестных
приобретателей,
признавая их
собственниками.
Однако надо
учесть, что
не
существует
правовых
систем, где
такая забота
о добросовестности
приобретателя
была бы
безоговорочной
и безусловной.
В частности,
приобретатель
вещи всегда
незащищен,
если
владение
предшествующего
владельца
было
утрачено
помимо воли
последнего.
Аналогия
с
Публициановым
иском
римского права
позволяет
согласовать
отмеченную относительность
права
собственности,
обусловленную
процессуальными
аспектами его
защиты, с
теоретической
абсолютностью
данного
права. В
конце концов
истечение приобретательной
давности
трансформирует
относительную
позицию
владельца в
позицию
абсолютную,
на само деле
достаточную
для того,
чтобы противопоставить
ее любому
третьему
лицу. Так
приобретательная
давность
становится
царицей
доказательств
в
гражданском
процессе.
Создателям
гражданских
кодексов
германской
группы
удалось
избежать
этого смешения
виндикации и
Публицианова
иска, которое
предполагает
неизбежную
относительность
права
собственности.
Как Общее
Гражданское
Уложение
Австрии (ABGB), так
и Германское
Гражданское
Уложение (BGB)
заключают в
специальных параграфах
иск
добросовестного
владельца,
который по
существу
аналогичен
Публицианову
иску. Речь
идет о §§ 372 - 374 ABGB и §§ 1006 – 1007 BGB.
Верно, что
формально он
основывается
на презумпции
права
собственности
истца, но эта
последняя
является praesumptio iuris et de iure.
Ссылка на
право
третьего
лица не может
быть
противопоставлена
ответчиком в
споре.
Таким
образом,
можно
сказать, что
принцип Публицианова
иска был
воплощен в
современных
кодексах
двумя путями.
В одних
кодексах он
скрыт в самой
виндикации,
основанной на
презумпции
права
собственности
истца. В других
иск типа
Публицианова
существует
отдельно от
виндикации. В
таком случае
признается
некая
правовая позиция,
промежуточная
между правом
собственности
и простым
владением
как фактом.
Это правовое
положение
обозначается
как ограниченное
вещное право
добросовестного
приобретателя,
способное
превратиться
в настоящую
собственность
в
собственном
смысле слова
по истечении
приобретательной
давности.
Особенностью
современного
российского права
является как
смешение
этих двух схем,
так и
отсутствие
владельческой
защиты, которая
предполагала
бы защиту
недобросовестного
владельца
наравне со
всеми.
Пожалуй, эта
конструкция,
представляющаяся
такой
странной в зеркале
сравнительного
правоведения,
обязана своим
существованием
заимствованию
элементов
различных
иностранных
доктрин, без
глубокого
осмысления
их
исторических
корней. Эта
констатация
подтверждает
неизбежное
значение
исторического
анализа при
формировании
современной
догматики
частного права.